-//- (03:20 PM) :
у меня что-то после отпуска аппетит неумеренный..не знаю, что делать))
-//- (03:20 PM) :
дома столько вкусностей!
**** (03:20 PM) :
Надо заниматься сексом.
-//- (03:20 PM) :
а в меня ооооч мало влезает

Жизнь надо прожить так, чтоб было,что вспомнить, но внукам рассказать стыдно.

- Доктор, я извращенец.

Белозеров внимательно посмотрел на пациента: приятная внешность, приличная одежда - не то, чтобы дорогая, но весьма опрятная, взгляд совсем не маньячный. Разве что в этом взгляде присутствует некоторая неуверенность в себе, ну так в кабинете сексопатолога мало кто чувствует себя уверенно. Разве что конченые маньяки.

- И в чем заключается ваше извращение? - поинтересовался доктор.

- М-м-м… Даже не знаю, как сформулировать.

Пациент замялся, и Белозеров понял, что надо как-то его морально поддержать.

- Хорошо. Давайте я вам помогу… Вы мечтаете, чтобы вас ласкало одновременно много женщин? - предложил расхожую версию доктор.

- Нет, мой случай намного хуже, - пациент опустил глаза и поцарапал ногтем по столу.

- Вы сами хотите ласкать одновременно многих женщин и многих мужчин? - выдал следующую подсказку Белозеров.

- Нет, еще хуже.

- Вам требуется много женщин, много мужчин и много животных одновременно? - сделал третью попытку доктор.

- И опять не угадали, - разочарованно сказал пациент.

- Тогда вы, должно быть… - доктор подумал и решил, что гражданину с такой привлекательной внешностью этот диагноз подойдет как нельзя лучше, - …нарцисс?

- Вовсе нет.

- Мазохист?

- В какой-то степени, - вдруг согласился пациент. - Но все же не совсем.

- Онанист? - с надеждой предположил Белозеров.

- И опять мимо. Мое извращение, думаю, гораздо менее распространенное, чем все то, что вы упомянули.

- Вы некрофил? - настороженно спросил доктор.

- Слава Богу, до этого не дошло, - пациент слегка поморщился. - Но моя проблема ничуть не легче.

- Так что с вами, наконец? - Белозеров уже начал терять терпение.

- Доктор, это такая ужасная вещь, что я просто не решаюсь сказать.

- А придется. А то я просто ума не приложу, что же такое может вас мучить. Так что давайте, выкладывайте. А то устроили мне тут прямо ребус какой-то.

Пациент вздохнул совсем горько и, едва не плача, произнес:

- Видите ли, я уже двадцать пять лет живу с одной женой.
- И?

- И за все эти двадцать пять лет даже ни разу не изменил ей.

- И?

- Что и?

- И в чем ваше извращение? - Белозеров наморщил лоб. - Я что-то не понял…

- Вот в этом самом. Доктор, ну какой нормальный человек будет двадцать пять лет жить с одной женщиной и даже на других не смотреть? Все мужики заводят себе любовниц, гомосексуалисты имеют друг друга, педофилы любят малолеток, зоофилы зверюшек. А я? Такое ощущение, что жизнь проходит мимо. Доктор, я хочу излечиться.

Белозеров поскреб затылок:

- Э-э-э… Да, тяжелый случай. Никогда с таким не сталкивался. Даже не знаю, что вам сказать.

- Скажите хоть что-нибудь, доктор. А то я прямо измучался. Уж чего только о себе не передумал - кошмар! Кучу учебников прочел, но нигде о таком странном отклонении не написано. - Пациент смотрел жалобно и с надеждой.

- Вообще-то вашему извращению есть определение. Моногамия это называется, - с умным видом произнес доктор.

- Э-э, нет, - возразил пациент. - Я столько книжек проштудировал, что уже в курсе: моногамия - это когда какое-то время сожительствуешь только с одним человеком. Какое-то время, доктор, но не всю же жизнь!

Последние слова мужчина вскричал с таким отчаянием, что Белозеров проникся к нему жалостью.

- Прямо-таки всю жизнь? - в ужасе спросил он.

- Всю-всю, - подтвердил пациент.

- Что, и даже до свадьбы - все тоже с ней?

- Да.

- С одной?!

- Вот именно!

- Да, это действительно кошмар, - согласился доктор. - Послушайте… - задумчиво произнес он, - как вас там зовут?

- Пал Палыч, - подсказал пациент.

- Послушайте, Пал Палыч. А может, вам стоит попытаться роман завести? - предложил Белозеров.

- Я думал об этом.

- И что?

- Да ничего. Пришлось от этой идеи сразу отказаться.

- Почему?
- Не нравится мне никто. Кроме моей жены. Вот в этом и проблема, понимаете? Никто не нравится! Ни одна женщина, ни мужчина. Да вообще ни одно живое существо… И неживое тоже.

- А вы думаете, всем нравятся те, кого они того? - хмыкнул доктор. - Вы разок попробуйте с кем-нибудь - может, втянитесь.

- Пробовал уже. Специально даже познакомился с одной, она меня домой привела, посидели, выпили, туда-сюда… поговорили. Она меня в спальню потащила, а я… Как вы думаете, что я сделал? Ну, давайте! Вот самое страшное ваше предположение!

- Гм… - Белозеров напряг все свои патологические знания. - Наверное, извинились и ушли.

- Нет! Гораздо хуже! Стал отбиваться.

- Зачем же сразу отбиваться?

- Да у меня тут же перед глазами встала жена. И так встала, прямо как будто в самом деле там была! Меня просто-таки ужас обуял: вдруг эта девица меня изнасилует, и как я после такого жене в глаза смотреть буду? Она же как бы получается все видела!

- Парадокс, - удивленно покивал Белозеров. - Слушайте, а может, вам совсем и не надо, чтобы в вашей жизни было много женщин или еще кого-нибудь? Может, вы вовсе не извращенец, а уникум?

- Ну да, скажете тоже, - возмутился пациент. - Уникум - это который может всегда и всех, ну или хотя бы много и разных. А тут… Какой же я уникум, если все время одну?

- А кстати, - вдруг заинтересовался доктор, - вы ее часто можете или как?

- Вообще-то, - пациент на секунду задумался и тут же признался, - в любое время. Как мне захочется. Или ей.

- И часто вам хочется?

- Ну, раз в день или, в крайнем случае, в два дня.

- Так вы в самом деле уникум, - упавшим голосом произнес Белозеров. - Я вон свою жену после пяти лет совместной жизни уже чаще раза в неделю не могу. А то, если говорить честно, бывает и раз в месяц.

- Да? - пациент оживился, вскинул на доктора глазки. - А кого вы тогда… того… в оставшееся время?

- Как получится. - Доктор заметно помрачнел. - В основном, никого.

- Потому что не хочется? - проявил участие пациент.

- Потому что не можется, - мрачно буркнул Белозеров.

- У вас сексуальные проблемы, доктор? - Это уже было сочувствие.

- Да не то чтобы проблемы… - стал почему-то оправдываться Белозеров. - Просто работы много, времени не хватает, усталость накапливается и тому подобные сложности. Да и не всякая женщина, знаете ли, нынче даст.

- Да? Не знал, - признался пациент.

- Вот так-то, - подтвердил доктор. - Проститутку снимать как-то не хочется, а обычные молодые девицы все чаще шарахаются. На старушек же самого не тянет.

- Может, доктор, вы гомосексуалист или зоофил? - участливо предположил пациент.

- Не замечал.

- Или, скажем, титилятор?

- А это что такое? - нахмурился Белозеров.

- Ну, это тот, которому нравится щекотать, чтобы возбудиться. Нет… - Он вдруг засомневался. - Или тот, которому нравится, чтобы его щекотали. В общем, щекотун, коротко говоря.

- Никакой я, знаете ли, не щекотун, - даже обиделся доктор.

- Нет, нет, что вы, я без всяких намеков, - спохватился пациент. - Я просто спрашивал… Так вы думаете, с моим извращением можно жить?

- Ну-у, это точно не смертельно, - согласился Белозеров.

- Что ж, доктор, спасибо, вы меня успокоили. Тогда я, пожалуй, пойду. А то жена уже, наверное, пришла с работы, ужин накрывает. - Пациент мечтательно улыбнулся. - Вот поужинаем с ней - и в постель. А она такая теплая, мягкая, податливая… Ой, нет, - испугался он, - лучше не вспоминать, а то я прямо здесь начинаю возбуждаться. - Он вскочил со стула и виновато прикрыл оттопырившиеся брюки. - Извините, я как о жене подумаю, так сразу… Ладно, мне и правда пора. Всего вам хорошего.

По-прежнему виновато улыбаясь, пациент ретировался из кабинета. Доктор посмотрел на закрывшуюся дверь и вздохнул:

- Да-а, вот извращенец! Сколько уж лет практикую, а такого первый раз видел…

Жизнь надо прожить так, чтоб было,что вспомнить, но внукам рассказать стыдно.

По-славянски:
Подари мне любовь

Меньше всего в жизни он хотел заниматься любовью с этой девушкой. Он мечтал приносить ей радость и изливать на нее всю свою доброту, но эта доброта не только не должна была иметь ничего общего с любовным влечением, а прямо-таки исключала его, желая оставаться чистой, бескорыстной и не связанной ни с каким удовольствием.
Но что сейчас ему было делать? Ради незапятнанности своей доброты отказать Ольге? Нет, это невозможно. Его отказ ранил бы Ольгу и, верно, надолго оставил бы след в ее душе.

И вот она уже стояла перед ним нагая, и он лишь убеждал себя, что ее лицо благородно и мило. Но как. мало значило это утешение, когда он смотрел на ее лицо вместе с телом, походившим на длинный и тонкий стебель, на который посажен непомерно большой волосатый цветок.
Впрочем, какой бы ни была Ольга, Якуб знал, что выхода нет. Он чувствовал, что его тело (это рабское тело) вновь изготовилось поднять свое услужливое копье. Ему, правда, казалось, будто его возбуждение разыгрывается в ком-то другом, далеко, вне его души, будто он возбудился помимо воли и втайне презирает это возбуждение.

Cитуация на диване развивалась так, что он с минуты на минуту должен был проникнуть в ее тело, но мысли о гадком мешали ему. Он сказал себе: эта открывающаяся ему женщина — единственная в его жизни, к кому его влечет чистое и бескорыстное чувство, и сейчас он займется с нею любовью только ради того, чтобы осчастливить ее и одарить радостью, помочь ей стать уверенной в себе и веселой.
А потом он изумился самому себе: он качался на ней, словно на волнах доброты. Он чувствовал себя счастливым, ему было хорошо. Его душа покорно согласилась с действиями его тела, словно любовный акт был не чем иным, как телесным проявлением благодетельной любви, чистого чувства к ближнему. Тут уж ничего не мешало, тут ничего не звучало фальшиво. Они сплелись друг с другом в тесном объятии, и их дыхание сливалось воедино.

Это были прекрасные и долгие минуты, а потом Ольга шепнула ему на ухо скабрезное слово. Она прошептала его раз, другой, а потом снова и снова, возбуждаясь сама этим словом. И тут вдруг волны доброты расступились, и Якуб с девушкой оказался посреди пустыни.
Нет, случалось, отдаваясь любви, он не противился скабрезностям. Они будили в нем чувственность и жесткость. Так женщины становились приятно чужими его душе и приятно желанными его телу.
Но скабрезное слово в устах Ольги вмиг разрушило всю сладостную иллюзию. Оно пробудило его ото сна. Облако доброты рассеялось, и он вдруг обнаружил в своих объятиях Ольгу такой, какой за минуту до этого видел: с большим цветком головы, под которым дрожит тонкий стебель тела. Это трогательное существо вело себя вызывающе, точно потаскушка, но не переставало при этом быть трогательным, и потому скабрезные слова звучали комично и печально.

Милан Кундера. Прощальный вальс

Осторожно, секс-бочка!

Я уже хотел закрыть чемодан, но обнаружил, что в нем не хватает моих домашних шлепанцев. Куда же они запропастились?
Я стал шарить глазами по углам, когда дверь открылась и на пороге с веником и совком в руках появилась Степанида.
- Ой, барин! - воскликнула она. - Вы здеся!
- Чего тебе нужно? - спросил я.
- Да чего ж, прибраться немного хотела. Я-то думала, вы тама, а вы, гляди, здеся. Так я тогда, может быть, опосля?
На лице ее блуждала свойственная ей идиотическая улыбка.
- Погоди, - сказал я, ты моих тапок случайно не видела?
- Тапок? - переспросила она и стала думать, как будто я задал ей доказывать теорему Пифагора - А как же! - сообразила она наконец. - Это ваши эти слиперы (5). Такие рыжие, без каблуков. Как же, как же, видала. Я их туды под кровать сунула, чтоб не воняли. Джаст э момент (6).
Она стала на коленки и полезла под кровать, нацелившись на меня своим неописуемым задом. Короткая юбка ее задралась, обнажив полупрозрачные трусики с тонкими кружевами.
О, Боже! Я всегда был неравнодушен к этой части женской конструкции, но такого соблазна никогда в жизни еще не испытывал. Эти два наполненных загадочной энергией
полушария притягивали меня, как магнит.
Борясь с соблазном, я попытался отвести глаза и раздраженно спросил, что она так долго возится.
- Сейчас, барин! - донесся ее певучий голос из-под кровати. - Минуточку, только глаза к темноте привыкнут.
- Да какая там темнота! - сказал я и, нагнувшись, хотел сам заглянуть под кровать, но потерял равновесие и вцепился руками в обе ее половинки, которые тут же затрепетали.
- Ой, барин! - донесся ее испуганный голос. - Да что это вы такое делаете?
- Ничего, ничего, - исступленно бормотал я, ощущая, как нежные кружева сползают с нее, словно пена. - Ты так и стой. Ты привыкай к темноте. Сейчас будет хорошо! Сейчас
ты все увидишь! По-моему, ты уже что-то видишь! - задыхаясь, шептал я, чувствуя, как под моим сумасшедшим напором она слабеет и плавится, как масло.
Должен сказать, что я человек твердых нравственных принципов. И все мои знакомые знают меня как образцового семьянина. Но в тот момент я просто сошел с ума и совладать
с собою не мог.
Потом мы кувыркались на широченной кровати, перина лопнула, пух летал по всей комнате и прилипал к потному телу. Я потерял над собой всякий контроль, стонал, выл,
скрежетал зубами. И она тоже лепетала мне всякие нежности, называя меня и миленьким, и золотеньким, и разбойником, и охальником, и тешила мою гордость утверждениями, что такого мужчины она в жизни своей не встречала.
Мы отлипли друг от друга только к обеду, на который я, помятый и обессилевший, еле приволок ноги. У меня был такой вид, что Жанета даже спросила, не заболел ли я, а ее
проницательный братец не сказал ничего, но по его ухмыляющейся роже я видел, что он обо всем догадался.
<…> Это была настоящая секс-бомба. Или, учитывая особенности ее сложения, секс-бочка. Бочка, начиненная сексом, как динамитом, без малейшего признака какого бы то ни было интеллекта. Но она потрясла меня так, что я потерял рассудок и готов был, забыв и семью, и все свои планы, остаться здесь и, впившись пауком в Степаниду, умереть от
истощения сил.

Владимир Войнович. Москва 2042

Игры

Она постелила на нары доху, скинула с ног валенки и улеглась, широко раскинув руки. Андрей покосился на нее из-за стола - она, чтобы подразнить его, закрыла глаза, словно засыпая, и примолкла, но едва он стал подходить, она быстро, одним рывком, вскочила на колени, выгнулась вперед и бойко, по-девчоночьи, протараторила:
- Отскочь, не морочь, я тебя не знаю.
- Чего-чего?
- Отскочь, не морочь, я тебя не знаю.
- Гляди-ка ты!
Поддаваясь игре, он прыгнул к ней, она увернулась, поднялась возня, как когда-то давным-давно, в первый год их совместной жизни. Ох и дурили же они - пыль столбом стояла. Настена была не из слабеньких и сдавалась не сразу, с него, случалось, семь потов сойдет, пока она попросит пощады. Но сейчас ей почему-то не хотелось пытать его силу, она опустила руки. Он понял это по-своему и заторопился, засуетился, как мальчишка, - тогда она осторожно, чтобы не обидеть, удержала его:
- Тише, Андрей, не гони, не надо. Любовь-то моя сколько без корма, как худая кобыла, жила. Не надорви ее, не понуждай.
Он послушался и, как никогда раньше, в первый раз, сколько она его знала, обошелся с ней ласково и внимательно, подлаживаясь под нее и угадывая каждое ее маленькое желание...

Валентин Распутин. Живи и помни

Если мужчина говорит «Не надо»

Тишина все сильнее сковывала нас - меня во всяком случае; словно
соревнование - кто первый не выдержит и раскроет рот. Я начал понимать, что она пользуется ситуацией, нарочно припирает меня к стенке; молчание лишь выявляло, что она сильнее; что я хочу ее - не Алисон как таковую, а женщину, просто женщину, оказавшуюся поблизости. В конце концов я бросил окурок в очаг, поудобнее прислонился к топчану и смежил веки, точно устал до смерти, точно не в силах бороться со сном - впрочем, кабы не Алисон, это было бы правдой. Вдруг она пошевелилась. Я открыл глаза. Она сидела нагая, отбросив одеяло.
- Алисон. Не надо. - Но она поднялась на колени и стала стаскивать с меня одежду.
- Бедненький.
Выпрямила мне ноги, расстегнула рубашку, вытащила ее из брюк. Я зажмурился и позволил раздеть себя до пояса.
- Это нечестно.
- Ты такой загорелый.
Она гладила мои бока, плечи, шею, губы, забавляясь и присматриваясь, как ребенок к новой игрушке. Стоя на коленях, поцеловала меня в шею, и ее соски скользнули по моей коже.
- Никогда себе не прощу, если... - начал я.
- Молчи. Тихо лежи.
Раздела меня совсем, провела по своему телу моими ладонями, чтобы я вспомнил эту нежную кожу, изгибы плоти, худобу - вечно-естественный рельеф наготы. Ее пальцы. Пока она ласкала меня, я думал: это все равно что со шлюхой, бывалые шлюхины жесты, телесная радость и больше ничего... но затем отдался радости, которую она мне дарила. Вот легла сверху, положила голову мне на грудь. Долгое молчание. Треснуло полено, обдав наши ноги веером угольков. Я гладил ее волосы, спину, тонкую шею, усмиренный весь, до нервных окончаний. <…>
Алисон бормотала, ерзала, кусалась, скользила по мне - эти ласки у нее звались турецкими, и она знала, что мне они нравятся, что они понравятся любому мужчине; наложница, рабыня.
Помню еще, как мы рухнули на топчан - грубый соломенный матрац, шершавые одеяла, - она стиснула меня, поцеловала в губы так быстро, что я не успел отпрянуть, а затем повернулась спиной; помню влагу ее сосков, руку, не дающую моей соскользнуть с ее груди, узкий гладкий живот, слабый запах чистых, промытых дождем волос; и стремительный, не дающий разложить все по полочкам, сон.

Дж.Фаулз. Волхв

Нимфеточное счастье

Я полагал, что пройдут месяцы, если не годы, прежде чем я посмею открыться маленькой Долорес Гейз; но к шести часам она совсем проснулась, а уже в четверть седьмого стала в прямом смысле моей любовницей. Я сейчас вам скажу что-то очень странное: это она меня совратила. Услышав ее первый утренний зевок, я изобразил спящего, красивым профилем обращенного к ней. По правде сказать, я совершенно не знал, как быть. Не возмутится ли она, найдя меня рядом, а не на запасной койке? Что она сделает - заберет одежду и запрется в ванной? Потребует, чтобы ее немедленно отвезли в Рамздэль? В больницу к матери? Обратно в лагерь? Но моя Лолиточка была резвой девчонкой, и когда она издала тот сдавленный смешок, который я так любил, я понял, что она до этого созерцала меня играющими глазами. Она скатилась на мою сторону, и ее теплые русые кудри пришлись на мою правую ключицу. Я довольно бездарно имитировал пробуждение.
Сперва мы лежали тихо. Я тихо гладил ее по волосам, и мы тихо целовались. Меня привело в какое-то блаженное смущение то, что ее поцелуй отличался несколько комическими утонченностями в смысле трепетания пытливого жала, из чего я заключил, что ее натренировала в раннем возрасте какая-нибудь маленькая лесбиянка. Таким изощрениям никакой Чарли не мог ее научить! Как бы желая посмотреть, насытился ли я и усвоил ли обещанный давеча урок, она слегка откинулась, наблюдая за мной. Щеки у нее разгорелись, пухлая нижняя губа блестела, мой распад был близок. Вдруг, со вспышкой хулиганского веселья (признак нимфетки!), она приложила рот к моему уху - но рассудок мой долго не мог разбить на слова жаркий гул ее шепота, и она его прерывала смехом, и смахивала кудри с лица, и снова пробовала, и удивительное чувство, что живу в фантастическом, только что созданном, сумасшедшем мире, где все дозволено, медленно охватывало меня по мере того, как я начинал догадываться, что именно мне предлагалось. Я ответил, что не знаю, о какой игре идет речь, - не знаю, во что она с Чарли играла. "Ты хочешь сказать, что ты никогда - ?", - начала она, пристально глядя на меня с гримасой отвращения и недоверия. "Ты - значит, никогда - ?", - начала она снова. Я воспользовался передышкой, чтобы потыкаться лицом в разные нежные места. "Перестань", - гнусаво взвизгнула она, поспешно убирая коричневое плечо из-под моих губ. (Весьма курьезным образом Лолита считала - и продолжала долго считать - все прикосновения, кроме поцелуя в губы да простого полового акта, либо "слюнявой романтикой", либо "патологией".) "То есть, ты никогда", - продолжала она настаивать (теперь стоя на коленях надо мной), - "никогда не делал этого, когда был мальчиком?" "Никогда", - ответил я с полной правдивостью. "Прекрасно", - сказала Лолита, - "так посмотри, как это делается". Я, однако, не стану докучать ученому читателю подробным рассказом о Лолитиной самонадеянности. Достаточно будет сказать, что ни следа целомудрия не усмотрел перекошенный наблюдатель в этой хорошенькой, едва сформировавшейся, девочке, которую в конец развратили навыки современных ребят, совместное обучение, жульнические предприятия вроде гэрл-скаутских костров и тому подобное. <...>Жезлом моей жизни Лолиточка орудовала необыкновенно энергично и деловито, как если бы это было бесчувственное приспособление, никак со мною не связанное. Ей, конечно, страшно хотелось поразить меня молодецкими ухватками малолетней шпаны, но она была не совсем готова к некоторым расхождениям между детским размером и моим. Только самолюбие не позволяло ей бросить начатое, ибо я, в диком своем положении, прикидывался безнадежным дураком и предоставлял ей самой трудиться - по крайней мере пока еще мог выносить свое невмешательство.
<...>Лишил ли я ее девственности? Милостивые государыни, чуткие госпожи присяжные: я даже не был ее первым любовником!

Владимир Набоков. Лолита

Вчера, в субботу, как мы уговорились, приходила Мари. На ней было красивое платье в белую и красную полоску и кожаные сандалии, и я очень ее захотел. Под платьем угадывались ее крепкие груди, смуглое от загара лицо было как цветок. Мы сели в автобус и поехали за несколько километров от Алжира на маленький пляж. В четыре часа солнце уже не такое жаркое, а вода теплая. Не спеша поплескивала пологая ленивая волна.
Мари обучила меня игре: когда плывешь, надо втянуть ртом пену с гребня волны, перевернуться на спину и дунуть в небо фонтаном. Брызги рассеиваются в воздухе, точно кружево, или падают на лицо теплым дождем. Но скоро от горько-соленой воды стало жечь во рту. Мари подплыла ближе и в воде прильнула ко мне. Прижалась губами к моим губам, провела по ним языком. Рот у меня перестал гореть, и мы немного покачались на волнах.
Потом мы вышли на песок и стали одеваться. Мари смотрела на меня блестящими глазами. Я обнял ее. После этого мы больше не разговаривали. Я прижал ее к себе, и мы заторопились к автобусу, сразу пошли ко мне и бросились на постель. Я оставил окно настежь. Летняя ночь омывала наши опаленные солнцем тела, и это было славно.

Альбер Камю. Посторонний

***

Нана стояла перед зеркалом, восторженно взирая на себя. Изогнувшись, она внимательно всматривалась в свое отражение, стараясь разглядеть родинку, которая сидела на правом бедре, трогала ее кончиком пальца, изгибалась еще больше, чтобы заметнее выступала эта отметинка, очевидно находя, что темная родинка очень оригинальна и мила как раз здесь. Затем она принялась внимательно разглядывать все свое тело по частям, забавляясь этим исследованием, полная любопытства испорченного ребенка. <...>Она медленно раскинула руки, выпятив торс, торс пухлой Венеры, откинулась, смотрела на себя и спереди и сзади, вставала боком, любуясь очертанием груди и мягко округлыми линиями бедер. И, наконец, придумав новую игру, начала с наслаждением покачиваться справа налево, слева направо, расставив колени, вращая бедрами в почти судорожной дрожи, словно восточная алмея, исполняющая танец живота.
Мюффа <...> не мог отвести взгляда от Нана. Смотрел на нее пристально, пытаясь исполниться отвращением к ее наготе.
Нана теперь не шевелилась. Она переплела на затылке пальцы и, расставив локти, запрокинула голову. Он смотрел на нее снизу и видел в зеркале ее полузакрытые глаза, ее полуоткрытые губы, все ее лицо, расплывшееся в самовлюбленной улыбке; распустившиеся рыжие волосы покрывали спину, словно львиная грива. Он видел выпуклый, как щит, живот, крутые сильные бока, тугую грудь воительницы с крепкими мышцами под покровом атласной кожи. Изящная, чуть волнистая линия шла к локтю, спускалась к бедру и сбегала вниз к узкой ступне.
Мюффа следил взглядом за этим нежным силуэтом, за этими струящимися очертаниями ослепительно белого тела, по которому пробегали золотистые блики, за милыми округлостями, на которые пламя свечей клало перламутровые отблески. Ему вспомнился прежний его ужас перед женщиной, перед этим апокалиптическим чудовищем похоти, от которого исходит звериный запах.
Все тело Нана было покрыто рыжеватым пушком, кожа поэтому казалась бархатной, а в изгибе крупа, в мясистых ляжках, в глубоких складках, укрывавших своей волнующей тенью тайну пола, и впрямь было нечто звериное, что-то от породистой кобылицы. Это было драгоценное животное, действующее бессознательно, как сила природы, животное, одним уж своим запахом отравляющее все окрест.
И Мюффа смотрел завороженный, одержимый страстью до такой степени, что, даже когда он закрыл глаза, чтобы не видеть, животное вновь предстало перед ним во мраке, стало исполинским, грозным и приняло бесстыдную позу. Он знал: теперь Нана вечно будет перед его глазами, она вошла в его плоть и кровь. Навсегда.
Но вдруг Нана сжалась комочком, как будто трепет неги пробежал по ее телу. Глаза влажно заблестели, она съежилась, словно хотела полнее ощутить самое себя. Затем разжала руки, уронила их, потом, мягко скользнув ладонями по плечам, нервно коснулась грудей, стиснула их руками. И, самовлюбленно млея, в какой-то истоме, пробиравшей ее до последней жилки, с кошачьей гибкостью потерлась правой щекой о правое плечо, затем левой щекой о левое. Жадный рот дышал жаром страстного желания. Она вытянула шею и приникла долгим поцелуем к своей руке возле подмышки, лукаво улыбаясь другой Нана, которая в зеркале тоже целовала себя.
У Мюффа вырвался долгий вздох. Эта игра с самой собой доводила его до исступления. Сразу, словно порывом урагана, смело все его покаянные мысли. Он бросился к Нана, грубо охватил ее и опрокинул на ковер.
— Пусти меня! — кричала она. — Пусти! Ты мне делаешь больно.
Он сознавал свое поражение; он знал, что она тупое, низменное, лживое существо, и все же хотел ее даже такою растленной.

Эмиль Золя. Нана

Она нервно постукивала пяткой об пол. Затем, не глядя на меня, села на другой край <кровати>.
- Чего, собственно, ты хочешь от меня? – спросил я твердо и грозно.
- Я уже сказала тебе, - закричала она, - Ты и я – одно!
…Она резко вскочила и сбросила на пол свою юбку.
- Вот что я имею в виду! – завопила она, поведя рукой в области лона.
У меня отвисла челюсть. До меня медленно доходило, что я уставился на нее, как идиот.
- Ты и я одно здесь, - опять сказала она.
Я был ошеломлен. Донья Соледад, старая индейская женщина, мать моего друга Паблито стояла полуобнаженная в нескольких футах от меня, демонстрируя свои гениталии. Я уставился на нее, не будучи в силах даже мыслить связно. Но одно я знал точно: ее тело не было телом старухи. У нее были прекрасные мускулистые бедра, смуглые и гладкие. Костная структура ее таза хоть и была широкой, но жировых отложений на нем не было.
Она, должно быть, заметила мой изучающий взгляд и бросилась на постель.
- Ты знаешь, что делать, - сказала она, указывая на свое лоно. – Мы едины здесь.
Она обнажила свои крепкие груди.
- Донья Соледад, я тебя умоляю! – воскликнул я. – Что с тобой происходит, ведь ты мать Паблито.
- Нет, - отрезала она. – Никому я не мать. – Она села и посмотрела на меня горящими глазами.
- Я, как и ты, частица Нагваля, - сказала она. – Нам предназначено соединиться.
Она раздвинула ноги, и я отскочил.
- Подожди немного, донья Соледад, - сказал я. – Давай поговорим.
На меня нахлынул дикий страх, и друг возникла сумасшедшая мысль. А что если дон Хуан спрятался где-нибудь поблизости и хохочет теперь до упаду?
- Дон Хуан! – заорал я.
Мой вопль был таким громким, что донья Соледад поспешно соскочила с постели и натянула на себя юбку. Я увидел, что она одевается, и завопил снова:
- Дон Хуан!
Я ринулся через весь дом, выкрикивая имя дона Хуана до тех пор, пока не заболело горло. Донья Соледад тем временем уже выбежала из дома и стояла у моей машины…

Карлос Кастанеда. Сказки о силе

Он глядел на нее уже без тени иронии. Крепкое его лицо с тронутым щетиной подбородком стало серьезным и придвинулось вплотную к ее лицу. Зоське стало неловко, и она сконфуженно взяла его левую руку, легшую ей на колени, деликатно пожала.
- За это спасибо. Только...
- Не надо теперь про только. Дело, видишь ли, в том... - сказал он, и осторожно, будто в раздумье, обнял ее. Она вздрогнула, напряглась и молчала. - Дело в том, что...
Она напряженно ждала, замерев в его странно томящих объятьях, а он вдруг запрокинул ее голову и с каким-то отчаянием, резко поцеловал в губы.
- Антон!
- Что я могу поделать, - прерывисто вздохнул он, не расслабляя на ней своих рук. - Полюбил я тебя.
- Правда? - изумленно прошептала она, огорошенная этим его признанием. Никто еще не объяснялся с ней так серьезно и такими словами, она вся обмерла в ужасе, в совершенном, ни с чем не сравнимом восторге.
- Да, знаешь, теперь я готов на все, - еще решительнее сказал он, и голос его странно дрогнул. Она, не шевелясь, сидела в его теплых, уютных и таких сладостных теперь объятьях, с удивлением слушая, как сильно стучит ее сердце.
- Вот я сказал тебе все, знай. А ты что мне скажешь?
Зоська помедлила, с трудом собираясь со своими смятенными мыслями. Ей было очень непросто так вот, в глаза, сказать обо всем, что она чувствовала к этому человеку, и даже самой до конца понять свое к нему чувство. Ей было и приятно, и радостно, и одновременно страшно чего-то, и она не знала, какому из этих чувств отдать предпочтение. Но, кажется, в эту минуту он понимал ее лучше, чем она могла разобраться в себе сама.
- Ведь ты меня тоже, полагаю я, любишь?
- Знаешь, я тоже, - сказал она. - Хороший ты...
- Ну вот, спасибо, - жестко выдохнул он у самого ее уха и снова поцеловал ее в щеку, в переносье, а потом длинным продолжительным поцелуем - в губы.
- Ой, так не надо! - задохнулась Зоська.
- Нет, надо. Надо...
Печка огнем качнулась, уходя в сторону. Зоська ощутила близкое тепло кожушка и странно сковавшую ее мужскую силу Антона, поспешные движения его властных рук, от которых у нее нечем было защититься.
- Антон! Антоша...
- Все хорошо, все хорошо, малышечка, - шептал он.
-Не надо, Антон... Не надо...
Он, однако, уже не ответил, и она с отчетливой безнадежностью поняла всю неотвратимость его властной силы. Ее сила и воля пропали, уйдя в теплое блаженство его объятий. Она лишь чувствовала, что так не надо, что они поступают плохо, затуманенным сознанием она почти отчетливо понимала, что погибает, но в этой погибели была какая-то радость, а главное, было сознание, что погибла она вместе с ним.

Василь Быков «Пойти и не вернуться»

***

С открытой книгой, но не читая, Вера лежала на низеньком диванчике, обитом ситчиком. За бумажным экраном с черными человечками колебалась свеча. Брови Веры были сдвинуты, сухие глаза раскрыты. Она приподнималась на локте, прислушиваясь.
Уже несколько раз из кустов голос Сергея шепотом звал: «Вера, Вера». Она не отвечала, не оборачивалась, но чувствовала — он стоит у окна. Затем стремительно она поднялась. Сергей стоял с той стороны окна, положив локти на подоконник. Глядел блестящими глазами и усмехался.
— Что тебе нужно? — Вера затрясла головой. — Уйди, уйди от меня.
Сергей легко вспрыгнул на подоконник, протянул руки. Вера глядела на его короткие сильные пальцы. Он взял ее за локоть, обвил ее спину. Вера присела на подоконник. Закрыла глаза. Молчала. Только по лицу ее словно скользил томный огонь.
— Люблю, милая, — сказал он сквозь зубы, — не гони. Не будь упрямая.
Вера коротко вздохнула, опустила голову на плечо Сергею. Он наклонился, но губы его скользнули но ее щеке.
— Не надо, Сережа, не надо.
Она слышала, как страшно бьется его сердце. Теперь она чувствовала эти удары — грудью, своим сердцем. Сергей охватил ее плечи. Стал целовать шею.
— Можно к тебе, Вера, можно?
— Нет. — Она откинула голову, взглянула ему в лицо, в красные глаза. — Не трогай меня. Сережа, я ослабею.
Он прильнул к ее рту. Она чувствовала — его пальцы расстегивают крючочки платья. Тогда она медленно, с трудом оторвалась от него. Он упал ей головой в колени, дышал жарко. А рука все продолжала расстегивать крючочки.
— Сережа, — сказала она, — оставь меня. Сегодня я дала слово Никите. Я его невеста.
— Вера, Вера, это .хорошо... это хорошо... Я же не могу на тебе жениться... Тем лучше... Выходи, выходи, все равно — ты моя...
— Сережа, что ты говоришь?
— Глупенькая, пойми. — ты его не любишь, и не он будет...
— Что? Что...
— Он ничего не узнает. Пойми- он будет счастлив от самой скупой твоей милости... Но я, Вера... с ума схожу... Так все делают...
Сергей спрыгнул в комнату, дунул на свечу и опять плотно взял Веру. Но вся она была как каменная. Он бормотал ей в ухо, искал ее губ, но ее локти упрямо и остро упирались ему в грудь. Вера освободилась и сказала, отходя:
— Поздно уже. Я хочу спать. Покойной ночи.
Сергей шепотом помянул черта и исчез в окошке. Вера, не зажигая свечи, легла опять на ситцевый диванчик — лицом в подушку, прикрыла голову другой подушечкой и так заплакала, как никогда не плакала в жизни.

Алексей Толстой. «Мишука Налымов»

Его Высокопреподобие окинул ее взглядом и, уверившись, что она свежа и хороша собой, ощутил, несмотря на преклонный возраст, не менее сильное плотское влечение, чем юный монах; ощутив же, он про себя подумал: «Неприятностей и огорчений у нас сколько угодно, так почему бы мне не изведать наслаждение, коль скоро я могу себе его доставить?»
<...> В сих мыслях аббат приблизился к девице и, ласково заговорив с нею, принялся утешать ее, успокаивать, и в конце концов объяснил, чего он от нее хочет. Девица была сделана не из железа и не из алмаза, а потому довольно скоро покорилась аббату. Заключив ее в объятия и вдоволь нацеловавшись, аббат взгромоздился на кровать монаха и приняв в соображение свою весомость, соответствующую тому высокому сану, в котором он находился, а равно и нежный возраст девицы, боясь, по всей вероятности, задавить ее своим весом, не возлег на нее, а ее возложил на себя и так в течение довольно долгого времени ею тешился.

Джованни Бокаччо. Декамерон